М.И. Цветаева
(Николай Вышеславцев)
Аида Злотникова
Другие публикации этого раздела
http://obivatel.com/artical/60.html
http://obivatel.com/artical/30.html
http://obivatel.com/artical/95.html
http://obivatel.com/artical/117.html
http://obivatel.com/artical/155.html
http://obivatel.com/artical/197.html
http://obivatel.com/artical/227.html
http://obivatel.com/artical/250.html
http://obivatel.com/artical/271.html
http://obivatel.com/artical/293.html
http://obivatel.com/artical/316.html
http://obivatel.com/artical/351.html
http://obivatel.com/artical/367.html
http://obivatel.com/artical/391.html
http://obivatel.com/artical/419.html
http://obivatel.com/artical/438.html
http://obivatel.com/artical/450.html
http://obivatel.com/artical/478.html
http://obivatel.com/artical/505.html
http://obivatel.com/artical/532.html
http://obivatel.com/artical/534.html
http://obivatel.com/artical/550.html
http://obivatel.com/artical/570.html
http://obivatel.com/artical/603.html
http://obivatel.com/artical/617.html
http://obivatel.com/artical/629.html
http://obivatel.com/artical/645.html
http://obivatel.com/artical/661.html
Не хочется воспринимать смерть, вернее принимать ее, потому что веришь, что у поэтов не две даты бытия в истории, рождение и смерть, а только одна – рождение. Но, к сожалению, поэты тоже люди.
И вот наступил 25 лет назад тот день - 31 августа. Я в Израиле полгода, безработная, только что закончила в израильской школе журналистов курсы повышения квалификации, звоню на русскоязычное радио и, представившись, рассказываю, что в Челябинске, откуда я репатриировалась в Израиль, занималась изучением и популяризацией творчества поэта Марины Цветаевой, устраивала городской вечер, посвященный 90-летию со дня рождения поэта. Сейчас написала очерк, так как 31 августа исполняется 50 лет со дня гибели поэта. «Нельзя ли об этом рассказать на радио?» - «Можно. Приезжайте в студию».
Так впервые на весь Израиль прозвучал реквием Марине Цветаевой.
Для меня это было первым чудом.
А второе чудо, которое нашло меня в Израиле, - Цветаевские чтения в Культурном центре Реховота, которые я проводила с 1992 года. И по прошествии почти двадцати пяти лет могу сказать, что это было явление уникальное, и не только по разнообразию тем и участников Цветаевских чтений, но и по тому, что культура, на которой была воспитана русско-еврейская интеллигенция, несмотря на сложный процесс вживания в израильское общество, умереть не может. Это исторический факт: Цветаевские чтения стали русско-еврейским культурным диалогом.
В записных книжках Марина Ивановна писала: «Иногда я думаю, что я вода. Можно зачерпнуть стаканом, но можно наполнить и море. Все дело во вместимости сосуда и еще в размерах жажды».
Анна Ахматова отмечала, что стихи Цветаевой начинаются со слишком высокой ноты, Иосиф Бродский соглашается с этим замечанием и говорит о скрытом в цветаевском стихе «рыдании» и, о том, что она всегда работает на «голосовом пределе». Поэтому он и называет Цветаеву «фальцетом времени»
Что же сделало с ней это время?
Отвечая на анкету, Цветаева уточняла: «раннее детство Москва и Таруса. Главенствующее влияние матери – музыка, природа, стихи, Германия.
Стихи пишу с шести лет, печатаю с 16. Любимые вещи в мире: музыка, природа, стихи, одиночество. Был бы щит, начертала бы «Не снисхожу»
Она назвала свою первую книгу «Вечерний альбом» и получила одну из рецензий, написанную Максимилианом Волошиным: «беззаветный гимн женскому творчеству и семнадцатилетию».
Это были счастливые, безмятежные годы. Встреча с Сергеем Эфроном. Замужество. Совместное издательство. И снова книги: «Волшебный фонарь», «Из двух книг», поэма «Царь-Девица».
Марина Ивановна влюблена в свою родную Москву. Дарит ее Осипу Мандельштаму, и посвящает ей стихи. Счастливая, въезжает в дом в Борисоглебском переулке, где поселяется вместе с любимым Сережей и маленькой дочкой Ариадной (Алей) и воспевает эту радость:
Быть нежной, бешеной и шумной,
Так жаждать жить, -
Очаровательной и умной -
Прелестной быть
Здесь в этом доме Марина Ивановна пережила четыре года гражданской войны. Революцию, смерть младшей дочери Ирины. Из красивого и радостного дом превратился в «берлогу, пещеру, трущобу», и она покинула его вместе с Алей в 1922 году, как только узнала, что ее муж Сергей Яковлевич Эфрон, офицер Добровольческой армии, жив и учится в Пражском университете.
Но в этом доме, в Борисоглебском переулке, было создано все лучшее, что Марина Ивановна написала в России.
А потом - 17 долгих лет эмиграции. Чехия и Франция. Творчество и быт.
«Моя неудача в том, - писала она, - что я не эмигрантка, что я по духу, т. е. по воздуху и по размаху – там, туда, оттуда...»
Своему чешскому другу Анне Антоновне Тесковой признавалась: «Во Франции мне плохо: одиноко, чуждо, настоящих друзей нет. Во Франции мне не повезло».
И через какое-то время - снова откровение: «живу из последних душевных жил, без всяких внешних и внутренних впечатлений... Все поэту во благо, даже однообразие (монастырь), все, кроме перегруженности бытом, забивающим голову и душу. Быт мне мозги отшиб».
Но, несмотря ни на что, она – Поэт.
Есть час Души, как час Луны.
Совы-час. Мглы – час, тьмы-
Час. Час Души, как час струны
Давидовой сквозь сны.
Сауловы... В тот час дрожи,
Тщета, румяна смой!
Есть час Души, как час грозы,
Дитя, и час сей – мой.
Одна из современниц рассказывала : «Она трудилась и писала, и собирала дрова, и кормила семью крохами, мыла стирала, шила своими когда-то тонкими, теперь огрубевшими от работы пальцами. Мне хорошо запомнились эти пальцы, пожелтевшие от курения, они держали чайник, кастрюлю, сковородку, котелок, утюг. Они же, эти пальцы, водили пером и карандошом по бумаге на кухонном столе, с которого спешно все было убрано. За этим столом Марина писала – стихи, прозу, набрасывала черновики целых поэм».
Она еще устроит свои творческие вечера и напишет «Живое о живом», и «Пленный дух», и «Повесть о Сонечке», прозу «Дом у старого Пимена», и «Поэму Горы», и «Поэму Конца», и поэму «Воздуха». И стихи, посвященные Рильке. И переведет свои стихи, посвященные Пушкину, на французкий.
А в письме: «Чувствую, что моя жизнь переламывается попалам, и что это ее последний конец».
Очевидно, в начале 30-х годов Сергей Яковлевич Эфрон начал хлопотать о получении советского паспорта, очевидно, дочь Ариадна Сергеевна Эфрон идею отца о возвращении поддерживала. Существуют публикации, в которых рассказывается о том, что С.Я. Эфрон, занимаясь евразийством, во Франции становится секретным сотрудником иностранного отдела НКВД, (он принимал участие в похищении архива Л. Троцкого в Париже, способствовал похищению и убийству генерала Кутепова.) Был опубликован материал «Агенты Ежова за границей», где имя С. Я.Эфрона упоминалось в числе основных действующих лиц.
Марина Ивановна признавалась Соломее Андронниковой: «Сережа здесь, паспорта до сих пор нет, чему я глубоко счастлива, ибо письма от отбывших ( сама провожала и махала) красноречивые: один все время просит переводов на Торгфин, а другая, жена инженера настоящего, поехавшего на готовое место при заводе, очень подробно описывает, как ежевечерне вместо обеда пьют у подруги чай – с сахаром и хлебом (Петербург). Значит, С. Остается только чай-без сахара и хлеба – и даже не чай»
Бежав из Франции с поддельными документами, С. Я. Эфрон сказал: «Меня впутали в грязное дело».
О себе в одном из писем М.И. Цветаева сообщала: «Я решительно не еду, значит расставаться, а это (как не грыземся) после 20 лет совместности – тяжело. А не еду я, потому что уже один раз уехала».
«Мур живет между моим гуманизмом и почти что фанатизмом отца». «Вкратце: и С.Я., и Аля, и Мур – рвутся».
Она понимала – всем им она в тягость, и,раздирая свою душу, писала Вере Буниной: «Но мне был дан в колыбели ужасный дар – совести. Неможения чужого страдания. Может быть ( дура я была), они без меня были бы счастливее, чем со мной... Сейчас это говорю – наверное. Но кто бы меня тогда убедил!? Я так была уверена (они же уверили) в своей незаменимости: что без меня умрут.
А теперь я для них, особенно для Сережи, ибо Аля уже стряхнула – ноша. Божье наказание. Жизнь ведь совсем врозь. Ничего не знаю. Все они хотят жить, действовать, общаться, «строить жизнь» - хотя бы собственную».
Но ведь и она устала «от земных низостей дней». И уже тогда в Париже знала - ее время закончилось. Все стало бременем. И, конечно, Москва 1939-1941 годов не спасла. «Все меня выталкивает в Россию, в которую я ехать не могу. Здесь – я не нужна, там я – невозможна. Там мне не только заткнут рот непечатанием моих вещей, там мне и писать их не дадут».
И все-таки, зная все наперед и все наперед выговорив, собралась. « У меня сейчас много работы и заботы: не хватает ни рук, ни ног, хочется моим деревенским друзьям (так она называла Россию) привезти больше, а денег в обрез, надо бегать искать «оказионов» или распродажу и одновременно разбирать тетради – и книги, – и письма, и пришивать Муру пуговицы – и каждый день жить, т.е. готовить. Но – я, кажется, лучше себя чувствую, когда напряжена».
Собираясь в дорогу просила: «Если вы мне что-нибудь хотите в дорогу – умоляю - кофе: везти можно много, а у меня только начатый пакетик, а денег нет совсем. И если можно, одну денную рубашку, самую простую, на мне - лохмотья».
Потом, уже из отъезжающего поезда, Марина Ивановна напишет Анне Антоновне Тесковой еще одно прощальное письмо. Последнее: «Уезжаю в вашем ожерелье и в пальто с вашими пуговицами, а на поясе - Ваша пряжка. Все скромное и безумно любимое, возьму в могилу или сожгусь совместно. До свидания. Сейчас уже не тяжело. Сейчас уже – судьба».
Покамест день не встал
С его страстями стравленными,
Из сырости и шпал
Россию восстанавливаю.
Из сырости – и свай
Из сырости и серости
Покамест день не встал
И не вмешался стрелочник...
Чем же встретила Марину Цветаеву Москва 1939 года?
Арестами - дочери, Ариадны Сергеевны Эфрон, и мужа – Сергея Яковлевича. Выселением с Болшевской дачи, куда ее привезла Аля по приезде, а затем скитаниями по углам и квартирам в Москве.
О, сколько она пробегала – на Лубянку, переводила деньги и передачу; если брали, значит, Аля и Сергей Яковлевич живы, потом в издательство, сдать переводы и получить какой-нибудь аванс, потом накормить Мура и проводить его в школу.
Потом… 27 августа 1940 года от отчаяния написала письмо писателю Павленко (в то время он был большим начальником, секретарем Союза советских писателей):
«Многоуважаемый товарищ Павленко. Вам пишет человек в отчаянном положении». Марина Ивановна рассказывает о своих мытарствах в поисках жилья после того, как ей пришлось оставить дачу в Болшево. «Итак, я буквально на улице, со всеми вещами и книгами. Здесь, где я живу, меня больше не прописывают… 1 сентября мой сын пойдет в школу – откуда? Частная помощь моих друзей и все их усилия не привели ни к чему. Положение безвыходное. Исхода не вижу. Взываю к помощи».
Это письмо осталось без ответа. Как и письма, адресованные Л.Берии, - в защиту мужа и дочери…
Конечно, она искала общения и признания, несла свой «тайный жар» тем, кому верила, к кому протягивала руки. Что получала в ответ? «Серебряные сердечные дребезги».
В ней еще немножко оставалось сил вознестись – начать волшебную игру и ринуться навстречу. Ринулась – к Тагеру, Вильмонту, Тарковскому.
«Так, выбившись из страстной колеи, настанет день - скажу, не до любви. Но где же на календаре веков тот день, когда скажу, не до стихов».
6 марта 1941 года она написала стихи, посвященные Арсению Тарковскому. Последние стихи о любви. Встретились. Взметнулись, метнулись. Поэт к Поэту. Так хотелось заполнить « сердца пустоту».
А посмотрев на себя в зеркало, как-то сказала: «Убитая и такая плачевная. Просто смеюсь. Это я?»
И то, что говорила Анне Антоновне Тесковой в 1936-м, могла повторить и в 1940-м: « Я очень постарела, почти вся голова седая… и морда зеленая: и цвет глаз, никакого отличия…Но мне все еще нужно, чтобы меня любили, давали мне любить себя, во мне нуждались, как в хлебе».
А она натыкалась на пустоту. Хотя приглашали в дома. Просили читать стихи. Угощали обедом или ужином. И она ходила, ни на секунду не отпуская от себя сына. А Муру все это было в тягость. Однажды, как вспоминает Мария Белкина в книге «Скрещение судеб», она встретилась с С.Кирсановым и С.Липкиным, бывала у Виктора Гольцева, который активно помогал ей с переводами, и провела целый вечер у Веры Звягинцевой, встречалась с Дмитрием Журавлевым и Ярополком Семеновым. В его доме она читала стихи и слушала, как Ярополк читал « Крысолова». Степан Спицын, друг Ярополка, физкультурник-пловец, встал на колени пред Мариной Ивановной, пишет Белкина: «и поцеловал ей руки, каждый палец отдельно.
- Почему пальцы такие черные? – спросил он.
- Потому что я чищу картошку, - ответила Марина Ивановна».
Москва ее не вмещала. «Друзья» боялись? Муж и дочь арестованы. А у них у всех семьи и надо как-то выживать в этой мясорубке.
В 1940 году Марина Ивановна в записной книжке записала: «Не за кого держаться. Все уродливо и страшно».
И все-таки она держалась – переводила болгарских, венгерских и еврейских поэтов, готовила к изданию книгу стихов. Знала, что не опубликуют, но очень надеялась.
Корнелий Зелинский «зарубил» рукопись книги. Написал паскудную рецензию и не рекомендовал книгу к печати. Цветаева пишет в черновой тетради: «Негодование – вот что во мне растет с каждым годом, днем, часом. Негодование. Презрение. Ком обиды, растущий с детства. Несправедливо. Неразумно. Не по-божески. Есть у Блока эта интонация в строке – Разве так суждено меж людьми».
Узел затягивался.
Пора! Для этого огня -
Стара!
Любовь – старей меня!
Пятидесяти январей
Гора!
Любовь еще старей:
Стара, как хвощ, стара, как змей,
Старей ливонских янтарей,
Всех приведенских кораблей
Старей – камней, старей - морей.
Но боль, которая в груди, -
Старей любви, старей любви.
После 26 июня 1941 года – чистые страницы тетради. Начинается путь на Голгофу. Все было уже не ее. Она рванулась в эвакуацию, так как знала, что Алю отправили по этапу, а Сергея Яковлевича, понимала, уже нет в живых…
В Чистополе, где находилась в это время писательская колония, ей места не нашлось, и она приняла убогую Елабугу.
Однажды в разговоре услышала: «Ахматова бы здесь погибла, она ничего не умеет, не может». И Марина Ивановна бешеным голосом крикнула: «А вы думаете, я – могу!»
Есть ли оправдания всем тем, кто был с ней тогда, и можем ли мы судить?
Война. Гитлер возле Москвы. А она – эмигрантка. Муж и дочь арестованы. Муж - сотрудник НКВД. Боялись. Терялись в догадках. Забывали, что она – большой Поэт. И срабатывал инстинкт самосохранения.
А Марина Ивановна не могла вытравить в себе - чувства права. «Разве так суждено меж людьми?» Оказалось, суждено!
С 1976 года, прочитав в «Новом мире» цветаевскую «Повесть о Сонечке», я начала заниматься поиском материалов о жизни и творчестве М.И. Цветаевой. И первый мой путь лежал в Елабугу. Я шла по льду. По Каме. Совершенно не представляя, какая это дорога. Кладбище. Креста, который поставила сестра Марины Ивановны – Анастасия Ивановна, уже не было. Стоял памятник – из гранита. Надпись: «В этом месте кладбища похоронена поэт Марина Цветаева. 1892 - 1941». От кладбища - дорога в дом, где она прожила десять дней. Окно, там за перегородкой, она оставила чемоданчик с рукописями, мешочки с крупой, клубки французской шерсти и три записки. Последними были слова: «Не похороните живой. Хорошенько проверьте».
Теперь все уже известно. И книг стало много выходить, и вспоминать стало модно, и встречами гордиться. Ведь прошло 75 лет. Но сердце все равно продолжает болеть.
Я храню ту магнитофонную запись (и в Израиль привезла), которую сделали, когда слушали хозяйку елабужского дома, где с сыном Георгием Эфроном Марина Ивановна остановилась на «постой». Анастасия Ивановна Бродельщикова рассказывала, что с сыном Марина Ивановна говорила по-французски, курила, покупала у них рыбу и просила почистить и пожарить . В тот роковой день 31 августа на плитке так и осталась стоять сковородка с рыбой…
Ее видели и запомнили, как выяснилось потом, многие: «Бледная, даже серая, с затравленными глазами, в беретике, из-под которого торчали седые волосы. Она кому-то сказала: «Я все время ощущаю потерю личности».
Когда в Москве я пришла к Анастасии Ивановне Цветаевой, она дала мне молитву со словами: «Я Марину отмолила, теперь – вы…»
* * *
Начиная с 2002-го по 2012-й год я представляла Израиль на Международных конференциях, посвященных Марине Цветаевой в мемориальных музеях жизни и творчества Поэта в Москве, Болшеве, Тарусе, Елабуге. И передала в дар этим музеям сборник стихов Марины Цветаевой в переводе на иврит Шломо Эвен Шошана. «Повесть о Сонечке » в переводе на иврит Сиван Бескин, «Лето 1926» - переписка М.Цветаевой с Рильке и Пастернаком, в переводе на иврит Дины Маркон. Проза и эпистолярное наследие были переведены впервые. А также восьмой номер литературно–художественного альманаха «Римон», который выпускают участники литературного объединения города Реховота, в этом номере под рубрикой «Имя поэта Марины Цветаевой в Израиле» напечатан мой очерк: «Еврейское окружение Марины Цветаевой». Она писала: «У меня с каждым евреем тайный договор, заключенный первым взглядом». «Не была ли я еврейкой в средние века?»
В 2008 году я была в Елабуге на четвертых Международных Цветаевских чтениях, организатором которых была проректор по научной работе, автор книг о Марине Цветаевой, профессор Надежда Валеева. За несколько дней до конференции Надя предложила мне поехать в Чистополь. Там в годы войны жили 60 семей членов Союза писателей, эвакуированных из Москвы. В этот город 25 августа 1941 года из Елабуги приехала Марина Цветаева в надежде устроиться, быть рядом с писателями, кого знала по Москве, а главное - определить сына Мура в интернат.
Улицы, по которым ходила Марина Ивановна, живы, и дома, в которые она заходила, стоят на том же месте, но, к сожалению, никакой мемориальной надписи об этих ставших историей днях, нет, хотя Нина Степановна Харитонова, учительница, краевед, прожившая в Чистополе всю свою жизнь, смогла добиться открытия государственного музея Бориса Пастернака.
Хроника тех дней - 25 и 26 августа сохранилась, и приведена она в маленькой книжке учительницы Веры Чикриной: «Два дня, десятилетиям равные». Вера подарила мне эту книгу, и мы вместе с ней и с Ниной Степановной ходили по чистопольским улицам, и я записывала их рассказы.
25 августа 1941 года. Сойдя на берег, Марина Цветаева шла по булыжной мостовой. Спешила. Может быть, чтобы встретиться с Николаем Асеевым и узнать, сможет ли она прописаться с сыном в этом городе. Большую часть дня провела с Лидией Чуковской. Заходила к Берте Горелик и Елизавете Бредель, была у матери Долматовского и предложила ей купить клубки шерсти, которые привезла с собой из Франции, и та купила.
26 августа Марину Ивановну пригласили на заседание совета эвакуированных, ее попросили объяснить, почему она хочет жить в этом городе. И она попыталась сказать, что Чистополь привлекает ее тем, что тут много знакомых писателей, есть интернат, значит, ее сыну – Муру, Георгию Эфрону, будет хорошо, у него будут друзья. Прописку Марине Ивановне разрешили. Проголосовали « за» Абрам Борисович Дерман, Петр Андреевич Семынин, Вера Васильевна Смирнова, Николай Николаевич Асеев ( письмом). «Против» голосовал Тренев.
Марина Ивановна написала заявление: « Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда», дала телеграмму Муру в Елабугу: «Ищу комнату. Скоро приеду».
В доме по улице Бутлерова,50 жила семья драматурга М.Шнейдера. Она зашла к ним, чтобы отдохнуть, пообедала и даже читала стихи – « Тоска по Родине». Вера Чикрина пишет: «Марина Ивановна помолодела, похорошела, стала меняться на глазах». Но на пристани в Чистополе, когда попросила Елизавету Лойтер взять ей билет в Елабугу, вдруг призналась: «Ничего не умею делать, нет никакой профессии. Умею только каждый день сидеть за столом, за любой доской, лишь бы писать».
* * *
Что же остается нам в годовщину смерти поэта? Писательница Мария Белкина кричала тем, кто будет жить в двадцать первом веке: «Вам жить в XXI веке! Так научитесь хоть вы беречь своих поэтов. Поэт – редкий гость на земле. Поэту всегда трудно, так помогите ж ему, когда он нуждается в этом! А посмертная слава придет к нему и без вас».
Так склоним головы перед мукой и страданием, которые выпали на долю Поэта. И утешимся – живы стихи.
30 августа 2016 г.