Владимир ФРУМКИН

Смотрите и слушайте по: //www.youtube.com/watch?v=CrS90baBttM

 ...С Булатом мы не виделись пять лет – попрощались в Москве 11 марта 1974 года, встретились в Америке в начале апреля 1979-го. Приехал он из Энн Арбора, города в Мичигане, где находилось легендарное издательство русской литературы «Ардис» и жил Иосиф Бродский, приглашенный главой издательства Карлом Проффером преподавать в престижном Мичиганском университете. Булат выглядел постаревшим и усталым, жаловался на боль в животе, ел мало и осторожно: «Бродский накормил меня в ресторане какой-то морской живностью – от этого, что ли?...»

От публичного выступления решительно отказался, но с преподавателями и студентами встретился, охотно отвечал на вопросы, причем так, будто ему не надо было возвращаться в брежневскую Россию: смело, открыто, без недомолвок и эвфемизмов. Через месяц я написал Булату в Москву, что мой друг Александр Рутштейн (он и сейчас живет в Оберлине) «часто о тебе вспоминает и всё говорит о твоей внутренней свободе и о том, что такая «нормальность» критериев, суждений, оценок – большая редкость среди твоих соотечественников, даже включая тех, кто обосновался на Западе...»

В ответном письме я прочитал: «Должен тебе сказать, что я остался довольным сверх ожидания. Ты мне понравился, Лида тоже». Как видно, направляясь к нам, Булат немного нервничал: в каком виде мы окажемся на чужбине?..

Вторая наша встреча произошла в мае 1987 года – там же, в Оберлине. В первый же день Булат спел нам только что сочиненную песню:

На Сретенке ночной надежды голос слышен.

Он слаб и одинок, но сладок и возвышен.

Уже который раз он разрывает тьму.

И хочется верить ему...

Вот тебе и на! Булат опять запел о надежде... Еще совсем недавно, в предисловии ко второму тому булатовских песен, изданному «Ардисом» в 1986 году, я написал, что «слово «надежда», одно из самых заметных в поэтическом мире Окуджавы», почти исчезло из окуджавской лирики 1980-х. И вот оно вернулось – с легкой руки Горбачева...

Мы много говорили о забрезжившей в России новой оттепели и о шансах на ее выживание. Булат терялся в догадках: выйдет из нее что-нибудь путное или не выйдет? Однажды сказал, что, если в стране станет свободнее, украинцы, возможно, воспрянут раньше русских. Вспомнил про деревню в Калужской области, где он учительствовал после окончания Тбилисского университета. Осенью там, как обычно, забивали свиней. Украинцы превращали мясо и сало в колбасы и копченые окорока. Русские рубили на куски и бросали в бочки с соленой водой. Булат удивился: «Зачем вам эта солонина, посмотрите, что ваши соседи делают из своих свиней!» - «Да видели, знаем! Но возиться неохота!»

«Представляешь? Неохота! Вот и надейся после этого...»

Через три года мы встретились в «американской Швейцарии» – зеленом и тихом штате Вермонт: Окуджава (вместе с Фазилем Искандером) приехал как гость Русской летней школы при Норвичском университете, где я преподавал в аспирантуре. Впечатления об этом кампусе и его окрестностях оставили след в стихотворении, в котором, однако, Вермонт превратился в... Калифорнию.

Произошло это так. Летом 1991 года Булат получил фотографию, на которой мой коллега по Русской школе священник Виктор Соколов и я стоим на окаймленной общежитиями обширной поляне Норвичского кампуса. И хотя поэт не раз бродил здесь предыдущим летом, он начал свое стихотворение, посвященно отцу

 Виктору и мне, таким четверостишием:

Калифорния в цвету. Белый храм в зеленом парке.

Отчего же в моем сердце эта горечь, эта грусть?

Я уже писал о том, как объятья наши жарки

от предчувствия разлуки. Ничего, что повторюсь.

Подвело Булата то, что в обратном адресе на конверте письма с фотографией значилось «California». К тому же он знал, что отец Виктор получил приход в Свято-Троицком кафедральном соборе в калифорнийском городе Сан-Франциско...

Булат прислал мне рукопись только что родившегося стиха в Вашингтон, куда я переехал для работы на «Голосе Америки». Последнее четверостишие:

Что у вас средь тех дерев, под стеною белой храма?

Как живете – вдохновенно или так, по мере сил?

Я не знаю, где страшнее и печальней наша драма,

И вернетесь ли обратно, я не знаю, не спросил.

Да, по большому счету, человеческая жизнь трагична, где бы она ни протекала, «там» или «здесь»; «наша драма» страшна и печальна везде, на любых широтах и меридианах. Окуджава, как художник, это прекрасно понимал. Но порой его охватывала «охота к перемене мест»... Ехать? Оставаться? Он не раз заговаривал об этом со мной в начале 70-х, когда я рассказал ему о своих планах. И неизменно приходил к мысли, что для него эмиграция исключена – по разным соображениям. Одно из них –  боязнь радикально поменять среду обитания: «пусть г..., но свое». В Америке он словно оттаивал, распрямлялся. Оба лета, в 1990 и 1992 годах, проведенных в Норвичской Русской школе, Булат пребывал в хорошей форме, был открыт и приветлив, гулял, работал, рассказывал смешные истории, иногда пел, читал стихи и прозу, общался со студентами и профессорами, охотно участвовал в обильных застольях. Во время одного из них объяснил мне, что можно, не страшась, пить подряд водку, коньяк, виски, ром, в общем, всё крепкое – либо всё слабое. Главное  –  ни в коем случае не смешивать напитки разных уровней крепости. «Булат прав», – авторитетно кивнул Фазиль Искандер.

Как-то на шашлычных посиделках в доме у бывших москвичей-эмигрантов хозяева, тесть и зять, завели разговор о кадровых переменах в журнале «Наш современник» и о том, как благотворно сказалось на его литературно-философском уровне мудрое руководство нового главного редактора Станислава Куняева. Булат опешил: «Да о чем вы говорите! Какая такая философия-литература? Они же там все бандиты!»

Тесть, человек нервный и вспыльчивый, кинулся в спор, вскочил из-за стола, замахал руками – и был насильно уведен женой во «внутренние покои»...

Тревоги и беды России не оставляли его и здесь, тема родины шла контрапунктом ко всей этой необычной для него, почти курортной жизни. Разговаривая о тамошних событиях, он насупливался, мрачнел. Регулярно, как на работу, приходил на просмотр российских теленовостей. Новости были невеселые: пустые магазины, забастовки, протесты, выступления красно-коричневых. «Странно, – горько усмехался Булат. – Отсюда на всё это смотреть даже интересно, но вот когда ты там...»

В письмах оттуда у него вырывалось: «Я и раньше знал, что общество наше деградировало, но что до такой степени – не предполагал. Есть отдельные, достойные, сохранившиеся люди, но что они могут на громадную толпу?»

Или: «Не хочется ни торопиться, ни участвовать в различных процессах, происходящих в обществе. Хочется тихо, молча, смакуя, не озираясь, не надеясь, не рассчитывая... У нас снег, слабые морозы, неизвестность, бесперспективность, недоброжелательность. Почти вся западная помощь разворовывается. Вчера в совершенно пустом хозяйственном магазине невероятная очередь. Что дают? Дают открывалки для пива. Крик, брань. Все берут по 40-50 штук. Стоимость 30 копеек. Для чего вам столько? А завтра продам по трешке. И вся философия».

«Дитя родного общепита, пустой еды, худого быта» – так представляется поэт читателю в шуточной «Американской фантазии», написанной после того, как мы свозили Булата в уютную и миниатюрную столицу Вермонта Монтпелиер:

Мои арбатские привычки к пустому хлебу и водичке

Здесь обрывают тормоза, когда витрины бьют в глаза...

Но вот он попал в Нью-Йорк – и насмешливой иронии как не бывало. Вместо нее – в стихотворении «Манхеттен» горечь, боль и вопросы, вопросы:

Мир компьютеров и кнопок!.. Чем же мы не угодили?

Отчего же своевременно нас не предупредили,

чтоб мы знали: что посеем – то и будем пожинать?

Отчего нас не на кнопочки учили нажимать?

Кто мы есть? За что нам это? Что нас ждет и кто поможет?

Или снова нас надежда на удачу облапошит?

У меня нет сомнений насчет того, как бы ответил Булат на последний вопрос, доживи он до наших дней. Надежда на удачу, возродившаяся 20 лет назад – где она нынче? Ищи-свищи... Не сомневаюсь и в том, что он не поставил бы свою подпись под недавним письмом, от которого веет оголтелой риторикой 60-летней давности: «Россия остается самым серьезным препятствием на пути к глобальному мировому господству США и установлению по всему миру нового тоталитарного режима под личиной «демократии». Письмом, под которым я, не веря своим глазам, увидел подпись Фазиля Искандера.

Фото с Булатом Окуджавой из архива автора.